и шерстяной платок на плечах. Она извлекла только что затычки из ушей и теперь стояла, прислушиваясь, на пороге, с керосиновой лампой в руке, трепетно вглядываясь в темень, — эдакий светлый мотылек и заманчивая добыча для ночных чудовищ, таящихся во тьме.
— И-ильюша, — позвала она тихонько, ломким голосом, каким говорят после плодотворной истерики. — Илья, где ты? Иди, я больше не сержусь. И-илья! — Ясное дело, никто ей не ответил, глупой.
Катя, поколебавшись немного, сошла-таки с освещенного пятачка, с порога, маленьким привидением прошелестела по брусчатке, боязливо оглядываясь. Лев Иванович, намертво придавив хулиганское желание завыть, откашлялся и максимально корректно предписал:
— На что вам, мадам, этот убогий? Шли бы вы домой, простудитесь.
— Лев Иванович, это вы? — Она подняла керосинку. Сделав еще пару шагов, споткнулась обо что-то металлическое, нагнулась, не без труда потянула вверх странный пресс для пряников, тот самый, похожий на неудобный ухват о двух рукоятках. — Что это?
— А то сами не знаете? — Лера, возникнув подле Катерины, сдернула с шеи платок.
Керосинка светила ярко, и хорошо были видны уродливые шрамы на белой шее. Катерина всхлипнула, рука у нее дрогнула, но Лера перехватила ее, удержала:
— А ну без истерик. Не изображай невинность, твой же артефакт.
Она поддала носком изувеченной туфли валяющийся пряничный пресс, тот самый, с волком, только теперь по периметру формы в нарезные отверстия были вкручены длинные шипы, мастерски выкованные зубья.
— Ну вот и последнее звено, при чем тут кузнец Сорока, — пробормотал Гуров. — А вы, Лера, не очень-то над ней изгаляйтесь, сами-то не лучше.
— Бесспорно, — вежливо кивнула Паскевич, — но коль скоро я пострадавшая, могу себе позволить.
Катя дико повела глазами, издала негромкий возглас, который тотчас перешел в дикий нутряной крик, — она увидела Абдулаева. Упав на колени, бросилась на него, сползла, начала тормошить. Подоспевший Крячко сначала умело и споро оттащил ее от раненого, потом сообщил, что все в порядке, все выехали.
— Надеюсь, они попадут в пробку, — кровожадно заметила Паскевич, ловко и со вкусом пристраивая платок на шею и взбивая его в чудо-цветок.
— Ах, мадам, ну почему вы так жестоки? — галантно спросил Крячко, косясь на это эфемерное, нежное чудо природы, оно же — венец творения.
Лера, безошибочно расслышав в его голосе нечто знакомое, бросила через плечо лукавый взгляд. И по выражению Стасова лица ясно читалось, что внутренне он взвыл и завязался пышными узлами.
— Вам, Станислав Васильевич, откроюсь как родному, — промурлыкала она. — Эта сволочь — мой первый муж.
— Лера, — снова подал голос Гуров, — нам с вами, в нашем возрасте, надо почаще оборачиваться на себя, нежели порицать других.
Паскевич сардонически скривила губы:
— «Нам с вами», «в нашем возрасте». Не очень-то вы любезны, господин полковник. Хотя я вам все равно признательна.
— И я вам, за науку.
— Как думаете, мне понадобится адвокат?
— Если только не передумали разводиться.
— Нет, такой милости я Сан Санычу не окажу. А вот если я чем-то когда-то могу быть вам полезна…
— Можете, — светски отозвался Гуров. — Пожалуйста, не предлагайте больше моей жене никаких деловых проектов. Особенно всего, что хотя бы чем-то отклоняется от традиционных вещей. Прежде всего — ориентации, психологии, пожалуй, что и верований… вы меня понимаете?
Лера заверила, что прекрасно понимает. И более не будет.
Глава 38
В лазарете следственного изолятора было, как всегда, многолюдно. Превалировали разной степени искушенности желтоглазые бывальцы, чьих усилий было бы достаточно для обычных поликлинических врачей, которые, увидев ужасный цвет склер, немедленно бы начали изыскивать различные бичи рода человеческого, от вирусного гепатита до рака печени. Посидят они, симулянты, до первого опытного тюремного врача, который безошибочно поставит диагноз: закапанный в глаз мышиный помет.
Абдулаев же, выбритый, чистенький, тщательно перевязанный, с прочим людом контрастировал. Гуров уже знал от его следователя, что повинился Ильяс лишь в покушении на Валерию Паскевич, лаконично ссылаясь на личную неприязнь, но в детали не вдается, уклоняется вежливо, но твердо.
Между тем ему, сыщику Гурову, было бы крайне интересно услышать именно детали и то, в чем Абдулаев не признается.
— Как чувствуете себя, Ильяс?
— Вполне неплохо, Лев Иванович, благодарю. Рад видеть вас в добром здравии.
— Поговорим?
— Почему ж нет, если не под протокол. Надеюсь, вы не записываете наш разговор?
— В этом нет никакого смысла, — усмехнулся полковник. — Поймите, я и так все знаю, осталось доказать.
— И что же, докажете? — поинтересовался Абдула.
— Возможно. По крайней мере, я постараюсь, — пообещал Гуров.
— Ну что же, это ваш долг. Валяйте, господин полковник, если желаете, то можете начать — я поправлю, если что.
— Будем практиковать, по рецепту Кати, синергию. Итак, каким образом вы убили Томину?
— Ах, эту… в первый раз было проще всего. Битой по голове, как кролика. Негодная тетка была, надутая, как индюк.
— Через доску объявлений нашли?
— Верно, таким образом и вербовал клиентов для Катерины. Вы наверняка знаете, женщины — моя специализация.
— Оставим. Она вам комиссионные платила?
— Нет, конечно.
— А потом, пользуясь беспомощным состоянием, добили зубатым прессом? Кстати, зачем эти красочные сложности?
— Понятия не имею, о чем вы.
— Ильяс, мы одни, — напомнил Гуров, — я не собираюсь делиться со следователем этой информацией.
— Да делитесь чем хотите, — великодушно позволил Абдула, — где тот судья, что вам поверит? Мне пришло в голову, что воспрепятствовать посягательствам на турбазу можно и таким образом. Кто согласится застраивать местность, кишащую оборотнями и упырями? Вы бы сами купили домик в таком месте?
— Нет.
— Ну вот, по моей просьбе рукастый Сорока… ну, вы помните, находящийся в розыске?
— Как же, помню.
— …Нарезал в артефакте отверстий и зубчиков наковал. Я ему наплел, что так пряники пышнее будут, он и поверил. Восприимчивый дурачок был. Я даже его подряжал в тумане в маскхалате рыскать, когда к Кате бабы приезжали, — редкий талант был у покойника. Девочки аж визжали.
— «Был», «был»… что, и Ивана вы убили?
— Конечно нет.
— Хорошо, оставим и это. А с Золий? Имейте в виду, машина ее найдена.
— Какая машина?
Гуров промолчал, ожидая.
— Ах, Золий, это Ксю Три Семерки? Известная девица! Правда, с ней пришлось потрудиться, слишком опытная, да и начеку. Долго ожидал удобного момента, ну и когда она с утра засобиралась уезжать, я перекрыл «лианой»[1] единственную дорогу обратно в Москву… та самая, где мы с вами лося встретили, помните?
— Да, еще бы. «Лиана» у вас откуда?
— Я ей часто пользовался, чтобы заграждать проезд к озеру чужих машин, вот и теперь пригодилась. Колесо лопнуло, машину занесло, сработала фронтальная подушка, а поскольку девка забыла пристегнуться, ее хорошо оглушило. Мне
